Неточные совпадения
Права свои дворянские,
Веками освященные,
Вы предали!..»
СынамСказал: «Вы трусы подлые!
Но так как он все-таки был
сыном XVIII
века, то в болтовне его нередко прорывался дух исследования, который мог бы дать очень горькие плоды, если б он не был в значительной степени смягчен духом легкомыслия.
«Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение, — читал он кротким певучим голосом, — и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я твоего обетования показавый: Сам благослови и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое дело благое. Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и
Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и вовеки
веков». — «А-аминь», опять разлился в воздухе невидимый хор.
— Виноваты оба, и отец и
сын, — мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой. — Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он ли не знал всяких людей на своем
веку!
Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и
сыну. Он хотя и жил весь
век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо;
сын своего
века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот и все. Да что толковать с тобой!
Но когда оказалось это, американский управляющий был отпущен с хлопчатобумажного ведомства и попал винокуром на завод в тамбовской губернии, дожил тут почти весь свой
век, тут прижил
сына Чарльза, а вскоре после того похоронил жену.
Тихо приподнял
веки, блеснул очами: «Прощай, Стецько! скажи Катерине, чтобы не покидала
сына!
— Она не посмотрела бы, что такие лбы выросли… Да!.. — выкрикивал старик, хотя
сыновья и не думали спорить. — Ведь мы так же поженились, да прожили
век не хуже других.
В XIII
веке францисканцы проповедовали о трех эпохах — Отца,
Сына и Духа Св., и эпоху Духа начинали с св. Франциска.
Одним утром Анна Михайловна вошла в комнату
сына. Он еще спал, но его сон был как-то странно тревожен: глаза полуоткрылись и тускло глядели из-под приподнятых
век, лицо было бледно, и на нем виднелось выражение беспокойства.
И мы,
сыны славы, мы, именем и делами словуты в коленах земнородных, пораженные невежества мраком, восприяли обычай сей; и ко стыду нашему, ко стыду прошедших
веков, ко стыду сего разумного времяточия, сохранили его нерушимо даже до сего дня.
Всякий на своем
веку слыхал или видал такие случаи, которые невольно омрачают мысль и заставляют желать скорого изменения, которое защитило бы бедный класс…» По поводу намеченных Фонвизиным мер к постепенному освобождению крестьян Пущин предлагал заявить в Записке: «Принятием этих мер распространится благотворное действие указа 2-го апреля [1842]; утешительная надежда для верных
сынов отечества!
Пусть лучше будет празднен храм, я не смущуся сего: я изнесу на главе моей тело и кровь Господа моего в пустыню и там пред дикими камнями в затрапезной ризе запою: «Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою
сыну Цареву», да соблюдется до
века Русь, ей же благодеял еси!
Приехали на Святки семинаристы, и
сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем
веке, а тебе на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы своею рукой с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
Старушка была теперь в восторге, что видит перед собою своего многоученого
сына; радость и печаль одолевали друг друга на ее лице;
веки ее глаз были красны; нижняя губа тихо вздрагивала, и ветхие ее ножки не ходили, а все бегали, причем она постоянно старалась и на бегу и при остановках брать такие обороты, чтобы лица ее никому не было видно.
Сначала такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то привыкла к ним, а в конце концов и сама стала соглашаться с
сыном, потому что и в самом деле не
век же жить дураками, как прежде. Всех не накормишь и не пригреешь. Этот старческий холодный эгоизм закрадывался к ней в душу так же незаметно, шаг за шагом, как одно время года сменяется другим. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.
Мой отец тоже признавал этот способ воспитания, хотя мы с ним были вместе с тем большими друзьями, ходили на охоту и по нескольку дней, товарищами, проводили в лесах и болотах. В 12 лет я отлично стрелял и дробью и пулей, ездил верхом и был неутомим на лыжах. Но все-таки я был безобразник, и будь у меня такой
сын теперь, в XX
веке, я, несмотря ни на что, обязательно порол бы его.
— Выслушай меня, батюшка, — продолжал
сын тем же увещевательным, но твердым голосом, — слова мои, может статься, батюшка, горькими тебе покажутся… Я, батюшка, во
веки веков не посмел бы перед тобою слова сказать такого; да нужда, батюшка, заставила!..
— Нет, батюшка! Зачем? — возразил
сын, качая головою. — Зачем?.. Ну, а как кому-нибудь из братьев вынется жеребий либо Гришке, ведь они
век мучиться будут, что я за них иду!.. Господь с ними! Пущай себе живут, ничего не ведая, дело пущай уж лучше будет закрытое.
Если б ты, взлетев под облака,
Нашу славу с дедовскою славой
Сочетал на долгие
века,
Чтоб прославить
сына Святослава...
Кабанова не может оставить того, с чем она воспитана и прожила целый
век; бесхарактерный
сын ее не может вдруг, ни с того ни с сего, приобрести твердость и самостоятельность до такой степени, чтобы отречься от всех нелепостей, внушаемых ему старухой; все окружающее не может перевернуться вдруг так, чтобы сделать сладкою жизнь молодой женщины.
— Пожалуйте! — подхватил сейчас же сметливый лакей и повел Елену через залу, где ей невольно бросились в глаза очень большие и очень хорошей работы гравюры, но только все какого-то строгого и поучающего характера: блудный
сын, являющийся к отцу; Авраам, приносящий
сына в жертву богу; Муций Сцевола [Муций Сцевола — римский патриот конца VI
века до нашей эры, сжегший свою руку в огне жертвенника и тем устрашивший воевавшего с Римом этрусского царя Порсенну.], сжигающий свою руку.
Один мой знакомый, много покатавшийся на своем
веку по России, сделал замечание, что если в станционной комнате на стенах висят картинки, изображающие сцены из «Кавказского пленника» или русских генералов, то лошадей скоро достать можно; но если на картинках представлена жизнь известного игрока Жоржа де Жермани, то путешественнику нечего надеяться на быстрый отъезд: успеет он налюбоваться на закрученный кок, белый раскидной жилет и чрезвычайно узкие и короткие панталоны игрока в молодости, на его исступленную физиономию, когда он, будучи уже старцем, убивает, высоко взмахнув стулом, в хижине с крутою крышей, своего
сына.
В тот
век почты были очень дурны, или лучше сказать не существовали совсем; родные посылали ходока к детям, посвященным царской службе… но часто они не возвращались пользуясь свободой; — таким образом однажды мать сосватала невесту для
сына, давно убитого на войне.
Пόд-вечер приехали гости к Палицыну; Наталья Сергевна разрядилась в фижмы и парчевое платье, распудрилась и разрумянилась; стол в гостиной уставили вареньями, ягодами сушеными и свежими; Генадий Василич Горинкин, богатый сосед, сидел на почетном месте, и хозяйка поминутно подносила ему тарелки с сластями; он брал из каждой понемножку и важно обтирал себе губы; он был высокого росту, белокур, и вообще довольно ловок для деревенского жителя того
века; и это потому быть может, что он служил в лейб-кампанцах; 25<-и> лет вышед в отставку, он женился и нажил себе двух дочерей и одного
сына; — Борис Петрович занимал его разговорами о хозяйстве, о Москве и проч., бранил новое, хвалил старое, как все старики, ибо вообще, если человек сам стал хуже, то всё ему хуже кажется; — поздно вечером, истощив разговор, они не знали, что начать; зевали в руку, вертелись на местах, смотрели по сторонам; но заботливый хозяин тотчас нашелся...
— Пребывайте в мире,
сыновья мои и дочери. Усовершенствуйтесь в подвигах. Прославляйте имя богини. Благословение ее над вами да пребудет во
веки веков.
— Тысячи женщин до тебя, о моя прекрасная, задавали своим милым этот вопрос, и сотни
веков после тебя они будут спрашивать об этом своих милых. Три вещи есть в мире, непонятные для меня, и четвертую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины. Это не моя мудрость, Суламифь, это слова Агура,
сына Иакеева, слышанные от него учениками. Но почтим и чужую мудрость.
Марфу Андревну, которая знала все-таки столичные нравы екатерининского
века, очень занимал вопрос о нравственности
сына.
Теперь лишь жить он начинает!
Исчез бича всегдашний страх!
Как немощию удрученный,
Весны дыханьем облегченный,
Усмешку кажет на устах,
Усмешкою так растворилось
Угрюмо ратая чело,
Так радостию оживилось
В нем сердце. —
Миновалось зло,
Которо тяжкою судьбою
Веками видел над главою:
Свободный хлебопашец он,
Свободен в ремесле полезном,
И
сын в отечестве любезном:
Его под кров приял закон.
Сын. Она постоянна!.. О, верх моего несчастья! Она еще и постоянна! Клянусь вам, что ежели я это в ней, женяся, примечу, то ту же минуту разведусь с нею. Постоянная жена во мне ужас производит. Ah, madame! Ежели б вы были жена моя, я бы
век не развелся с вами.
Сын. Он, я вижу, походит на моего батюшку, который во свой
век разумных людей бегал.
Уже при
сыне Ярослава Всеволоде (в конце XI
века), по известию летописи, «начаша тиуни грабити, людий продавати, князю не ведущу» (Полное собрание летописей, том I, стр. 93).
Какую подать с жизни взял
Ты —
сын больной больного
века?..
Жил-был пискарь. И отец и мать у него были умные; помаленьку да полегоньку аридовы
веки [Аридовы (аредовы)
веки — выражение, означающее долголетие.] в реке прожили и ни в уху, ни к щуке в хайло не попали. И
сыну то же заказали. «Смотри, сынок, — говорил старый пискарь, умирая, — коли хочешь жизнью жуировать, так гляди в оба!»
Туда, по воле человека,
Корнисты севера
сыны,
Надменны долготою
века,
Стеклись с кремнистой вышины,
И там, искусством искривленны,
Да с бурями воюют вновь…
И чем старше я становилась, тем более это во мне, сознанием, укреплялось:
сын Пушкина — тем, что был
сын Пушкина, был уже памятник. Двойной памятник его славы и его крови. Живой памятник. Так что сейчас, целую жизнь спустя, я спокойно могу сказать, что в наш трехпрудный дом, в конце
века, в одно холодное белое утро пришел Памятник-Пушкина.
Весь свой
век изжила в горестях и недостатках (простее того сказать, на постных щах круглый год), но зато, говорит, за все это в
сыне моем имею теперь утешение.
—
Сын их единородный, — начал старик с грустною, но внушительною важностью, — единая их утеха и радость в жизни, паче всего тем, что, бывши еще в молодых и цветущих летах, а уже в больших чинах состояли, и службу свою продолжали больше в иностранных землях, где, надо полагать, лишившись тем временем супруги своей, потеряли первоначально свой рассудок, а тут и жизнь свою кончили, оставивши на руках нашей старушки свою — дочь, а их внуку, но и той господь бог, по воле своей, не дал долгого
веку.
— Через маменьку Федора Гаврилыча, Аграфену Григорьевну, — продолжала Алена Игнатьевна, — люди их тоже после рассказывали, так как стала она говорить
сыну: «Приехал ты через кои
веки к матери на побывку, а все свое время проводишь у Катерины Евграфовны», а он ей на это говорит: «Маменька, говорит, я должен вам сказать, что мне очень нравится Ольга Николавна, а также и я им». Аграфена Григорьевна очень тому обрадовалась.
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши
векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого
сынаНад промотавшимся отцом.
Наука эта была для меня тяжелою и неприятною повинностью, которую для чего-то необходимо было отбыть, но которая сама по себе не представляла для меня решительно никакого интереса; что мне было до того, в каком
веке написано «Слово Даниила Заточника», чей
сын был Оттон Великий и как будет страдательный залог от «persuadeo tibi» [Уверяю тебя (лат.).
И вот, несмотря на это, люди толкуют об ее продаже, и действительно, в наш продажный
век земля представляется на рынок для оценки и для так называемой продажи. Но продажа земли, созданной небесным творцом, является дикой нелепостью. Земля может принадлежать только всемогущему богу и всем
сынам человеческим, работающим на ней, или тем, кто будет на ней работать.
Добродушных
сынов отечества весьма радовало печатное появление фамилии г. Герцена: семь букв этой фамилии, крупным шрифтом красовавшиеся в окнах книжных магазинов, приятно ласкали глаз
сынов отечества, ибо в этих семи буквах они прозирали либеральную уступку либеральным требованиям
века.
Maman, видевшая на своему
веку не один десяток поколений институток, не утерпела: с едва заметной улыбкой презрения она заметила, что такой лентяйки, как Ренн, ей не встречалось до сих пор. Батюшка, добрый и сердечный, никогда ни на что не сердившийся, неодобрительно покачал головою, когда Ренн объявила экзаменующим, что Ной был
сын Моисея и провел три дня и три ночи во чреве кита. Отец Дмитрий, чужой священник с академическим знаком, насмешливо усмехался себе в бороду.
Но и тогда, каким я находил Герцена как
сына своей эпохи, как писателя и общественного деятеля второй половины XIX
века, он выдержал бы сравнение с кем угодно из выдающихся людей в России и за границей, с какими меня сталкивала жизнь до той эпохи.
Нашего уезда помещик есть Андрей Васильич Абдулин. Не изволите ль знать? У него еще конный завод в деревне… Тут вот неподалеку от Федяковской станции, — ехали сюда, мимо проезжали. Сынок у него Василий Андреич вместе с моим Митькой учился и такой был ему закадычный приятель, ровно брат родной. Митька у господина Абдулина дневал и ночевал: учиться-то вместе было поваднее… Ох, пропадай эти Абдулины! Заели
век у старика, погубили у меня
сына любимого!..
Резинкина. Благодетельница моя! Спаси его и меня от позора, от беды неминучей. Ты девушка разумная, ты все разочла, какая злая участь его ждет. Деньги дал главный начальник — пропил их, прокутил с цыганами, с лакеями!.. Легче б ослепнуть и оглохнуть… не видала бы, не слыхала бы этого позора! Муж мой служил весь
век свой честно, без укору, а
сына… выгонят из службы, может статься, хуже что будет (плачет). Он сказал мне: одна Аграфена Силаевна может спасти нас. Если хочешь, повалимся оба тебе в ножки.
Сын его наследовал, вместе с ученостью и умом отца, некоторые его странности — некоторые, говорю я, потому что, идя по ступеням своего
века, он умел оставить позади себя те схоластические бредни и предрассудки, принадлежавшие XVII столетию.
Действительно, его дед в половине XII
века был конюхом герцога Якова III Курляндского.
Сына этого конюха называли Карлом. Он родился в феврале 1653 года. Уже этот Бирон сделал сравнительно со своим происхождением значительную карьеру. Он изучил охоту и занимал впоследствии довольно видную должность в герцогском ведомстве. Этим он был поставлен в возможность не только вести обеспеченную жизнь, но и открыть своим
сыновьям перспективу на такую карьеру, которая была гораздо блестящее той, которую он сделал сам.